Если были бы силы любить
Не уйти на черством морозе
Я бы может, жил и любил
Я б тебе подарил
Эти сладкие горькие слезы
Дракон, который любил мороженое
Тишину разбил тихий гул приближающейся машины. Я вскинул голову. Какого черта?
Ничего не было видно. Несмотря на мое хорошее зрение в такой темноте, что царила у меня в пещере, себя даже я найти не мог. Потому и любил тьму. Она скрывала. От других то, что я никогда никому не показывал. Только я один… Да и то в мутном отражении осенних луж, в свете луны. Потому что днем, даже в своей пещере я боялся каждого шороха.
Люди… Да. Именно они очень «любили» меня. После… Я закрыл глаза. Никогда не забуду ровный свет ламп, липкий холод и скальпель, который чувствуешь даже тогда, когда не должен чувствовать ничего, и помнишь то, что не должен помнить. Когда твой разум отделяют от искалеченной плоти, не давая ему умереть, и когда ты просыпаешься в полной пустоте, где нет ничего, даже шороха, даже стука сердца, потому что тело у тебя отобрали. А затем – яркая вспышка. Сверхновая… И боль… Которая выворачивает твое сознание наизнанку. Но ты не можешь закричать, не можешь шевелиться, а только тихо сходить с ума в этих чужих четырех стенах, называемых черепной коробкой… Фары… Их слепящий блеск так похож…
Я тряхнул головой и открыл глаза, смотря как яркие лучи, ударившие сквозь разлом скалы и высветившие холодный сырой свод разбились на миллионах блестящих капель.
Сколько с тех лет прошло? Пять? Десять? Двадцать? Сколько лет я один? А еще меня начинало пугать то, что я постепенно забывал, как выглядит солнце. И что такое любовь… Потому что с каждым днем я начинал ненавидеть этот мир по новому. Все больше и больше… Когда-то…
Когда-то я наивно спрашивал себя:
«За что?!»
Но потом… Потом во мне все умерло. Осталось только что-то, чего е могла заполнить даже ненависть или ярость. Когда приходишь к выводу что ненавидеть ты больше не в состоянии… Ты просто есть. И точка. Потому что, если по сути – кого ненавидеть? Себя, за то, что оказался в не нужном месте в не то время? Тех, кто сделал со мной такое, оживляя? Тех, кто пытался наоборот убить? За то, что я воровал их скот только потому, что мне нечего больше было есть? Эти сырые своды, которые приютили меня на время и дали возможность хоть как-то жить? Или тот джип, что сейчас подъезжал по едва заметной скалистой разбитой дороге к моему ненадежному укрытию?
Ведь все они правы. Я просто шел на встречу с девушкой, когда меня сбил автомобиль… Люди, которые сделали с не имевшим шансов выжить мозгом в искалеченном теле то, чем я являюсь сегодня, тоже были правы. Я был мертв… Те, кто хотели меня убить, боялись меня и ненавидели так же, как я их когда-то… Боялись выпускать на улицу детей, видя утром останки коров, растерзанные моими голодными зубами. Я никогда не трону людей. Я разумен. Но откуда им знать? Как говорить с существом, забывшим человеческую речь? Умеющим только выть, скулить и рычать… Теперь.. Теперь я им благодарен уже только за то, что они не суются в эти пещеры, считая их проклятыми… А мне пока хватает еды в горах.
Я осмотрел капли влаги на стенках пещеры, блестящие как алмазы на свету. А эти своды ненавидеть я просто не имел права…
Двигатель стих. Стало слышно как скрипят амортизаторы старенькой машины когда человек внутри пытался достать с заднего сиденья что-то тяжелое. Хлопнула дверца, и скрипучие шаги окончательно развеяли пустынность этого места.
– Эй… Выходи.
Я немного привстал, когда луч фонаря скользнул в пещеру и заставил зажмурится.
– Ты как? – человек улыбнулся.
Я разгладил мелкий гравий на полу и написал:
«Как обычно».
– Понятно. – Он осмотрелся и поежился. – Я не пойму, отчего ты выбрал эту пещеру… Сыро, холодно…
Я пожал плечами, так, что под чешуей перекатились мощные мышцы. Меня напрягало общество этого человека. Не помню как познакомился с ним. Но он сюда иногда приходил… За слезами. Общества других я не представлял. Да и вряд ли бы перенес. Даже запах… Пот, сигареты и адреналин… И аромат мороженого, который не спутаешь ни с чем.
– Вот… – человек поставил на пол обычное железное ведро, доверху наполненное белой немного подтаявшей массой. – Как ты любишь.
Я кивнул, потянул носом, осмотрел коренастую фигуру мужчины и вывел на песке:
«Ты сегодня…»
– Да да, – спохватился человек на дав мне дописать. – Я принес новые батарейки для твоего радио… Вот только сыро здесь. Они садятся быстро. Тебе и на неделю не хватает.
Я одними лишь уголками пасти улыбнулся, и подавшись вперед обхватил ведро с мороженным, и длинным языком слизал таящую под теплом моего тела сладкую липкую массу… Единственное, что осталось из прошлой жизни. Единственное, что на миг заставляло вспомнить мать, отца… Александру… Она любила именно такое… Простое, ванильное…
По щеке потекло что-то горячее и упало вниз, смешавшись со сладким содержимым… Я закрыл глаза, и с каждым кусочком нежной, таящей мякоти вниз срывалось все больше и больше слез, приторных, и пахнущих мной… Я слизал последний кусочек, и не открывая глаз тихо плакал, и мне становилось легче… Легче и спокойнее, будто вся эта жизнь была дурным кошмарным сном… Будто все, что было со мной сейчас растает, и я как всегда вскочу поутру, натяну свою любимую цветастую футболку, напишу в Асе никогда не выключающегося компьютера «Доброе утро, милая. Ты еще спишь, но я через час буду» и отправлюсь на кухню, где недовольно ворча мать расправляет воротник отцу…
Я вздрогнув, вздохнул. Последняя слеза упала в ведро и пролилась через край… Мне стало легче… Намного легче.
Теперь хотелось только одного…
Человек умело выдернул ведро из моих обессиливших лап, жадно улыбнулся, аккуратно неся его содержимое к машине. Но мне было не для улыбок. Хотелось уснуть, и проснуться в том, другом, нормальном мире, где нет вопросов, для чего тебя сделали таким?...
Проснулся я внезапно. Эту особенность отнять у меня не мог никто. Фары все так же тускло освещали мокрый свод, все так же тихо играло дешевое радио, настроенное на одну и ту же волну ретро… Все было так же, но теперь уже по другому…
– Уверяю вас, он спит. Он съел ведро почти чистого снотворного…
Голос моего знакомого был взволнованным. И немного виноватым. Я усмехнулся… Предавать трудно. Значит, осталось в нем что-то от меня, и может когда-то он станет другим…
– А откуда мне знать, что это именно источник того же вещества, что ты привозил?...
– Да да. Именно его слезы сделали нашу… Вашу, простите, новую линейку запахов самой экстравагантной и неподражаемой? Теперь вы получаете миллионы за ваш парфюм, за чувственный запах корицы и мускуса… И может…
– Нет, не может. Хорошо. Товар я видел.
Голос был сух и прагматичен. Принадлежал по всей видимости высокородному человеческому существу, для которого нормы морали считались… Не мне его судить. Я вскочил и потянулся.
– Где же ваши ребята?
– Грузовик будет. Лучше пересчитайте деньги… – дальнейший диалог заглушил шум винта набирающего обороты вертолета. Машина, ревя на всю округу и оставляя за собой запах не полностью сгоревшего топлива и новой краски рванулась в небо.
Я тихо закашлялся и вскочил, полурасправив крылья, разминая, и слушая мерный шелест купюр у входа в разлом. Пять тысяч… Всего пять тысяч стоила моя жизнь… За слезы…
Внезапно на глаза попалась недописанная фраза на песке.
«Ты сегодня…»
Я на миг замер, и не зная почему дописал что тогда хотел:
«…предашь меня».
И под тоскливый рок, доносящийся из самого сухого и чистого угла рванулся над головой закричавшего в панике человека наружу. И последний раз взглянув ему в широко открытые глаза рванулся вверх.
Ночь со звоном разлетелась, когда мощные крылья вонзились в нее. Мне не было ни обидно, ни больно, ни тени ярости или желания мести как в первый раз. Слишком много боли. Слишком много я видел. Слишком много понял. Остался только стыд. Не знаю почему…
Ary 21 декабря 2006
